«Занавес!» - крикнул он, задергивая шторы, и его крик теннисным мячиком отскочил от стен гладко выбритой комнаты. Впервые за много месяцев он встретил рассвет. Он уже успел позабыть, что под утро птицы поют иначе.
Бутылка дешевого виски опрокинулась, и жидкость постепенно стекала на ковролин, пропитывая его ароматом жалости и малодушия.
Он намеренно выкрикивал слова, вступая в неравную борьбу с деревянной тишиной.
«Кто здесь красавчик? А? Я спрашиваю, кто здесь красавчик?» - орал он в пустоту.
Истерический театральный смех… и тишина.
Выражение его лица изменилось — пьяная напускная наглость пропала. Глаза заполнила грусть. Он обрушил своё тело на шелковые простыни, сжался в комок, обхватил руками колени, уперся в них подбородком и прошептал:
«Как же я устал от всего этого».
Последнее время совсем не писалось. Вообще никак, он садился за свой стол и не мог выдавить из себя ни одной буквы. То, что раньше лилось из него липкой черно-белой массой, теперь, казалось, застряло где-то в горле, уперлось в комок и ни в какую не хотело выходить наружу.
Муза… Так они ее называют. Мифическое нечто, способное ввинтить штопор и выдрать этот психологический корок. Беда только в том, что он в нее не верил… теперь не верил. Он вообще перестал доверять людям. Он жил с каким-то странным чувством отчаяния, словно ребенок, который, устав бороться с собственными страхами, крадет сладости, зная, что за его шалости неминуемо придет наказание. Его хлестали по сердцу каждый раз, когда он, пересилив свои опасения, открывал его людям. И теперь от этих постоянных рубцов, сердце загрубело и острыми уголками царапало душу. А он не нашел ничего лучше, чем дезинфицировать эти царапины дешевым алкоголем и сигаретным дымом.
И вот сейчас, окунувшись с головой в собственный театр, задернув шторы, впиваясь щетиной в колени, он перебирал в уме новые декорации. Пальцы инстинктивно зашевелились, отбивая ритм по несуществующей клавиатуре. Небольшое усилие… и вот он уже набирает длинную последовательность символов.
Пришло время следующего акта.
Занавес!